Обложка книги
- Название: Мы — дети сорок первого года
- Автор: Мухаммет Магдеев
- Жанр: prose
- Издательство: Детская литература
- Год: 1981
- Город: Москва
- ISBN: нет данных
- Рейтинг: 3/5. Голосов: 5
- Избранное: Добавить в избранное
- Отзывы: Читать комментарии
- Ваша оценка:
Во многом автобиографическая повесть об учащихся педучилища, вчерашних сельских школьниках. Автор впервые выступает в детской литературе.
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
МУХАММЕТ МАГДЕЕВ МЫ ДЕТИ сорок первого года ПОВЕСТЬ ОТ АВТОРА Пора - фото 1
МУХАММЕТ МАГДЕЕВ
МЫ — ДЕТИ сорок первого года
ПОВЕСТЬ
ОТ АВТОРА
Пора нашего детства и отрочества пришлась на суровые годы Великой Отечественной войны… и потому очень рано в наших сердцах зародилась забота о судьбах Родины. Нам не пришлось в наплыве детской беспечной фантазии седлать деревянных коней — мы запрягали в плуги и телеги коней живых, настоящих и работали с ними на колхозных полях. Смолоду мы узнали, какой это ответственный труд — обеспечивать фронт хлебом. Не стало коней — мы запрягали быков, пали быки — пахали на коровах. Чем бы ни занимались тогда — одолевали ли в школе трудные науки, проводили пионерские сборы или с вилами на плечах шагали на сенокос, — всё мы исполняли со страстною верой, что этим самым помогаем приблизить час победы над ненавистным врагом.
Прошли годы, и нас теперь называют людьми «среднего поколения». Оказывается, о прожитом, о пройденном начинаешь вспоминать и думать именно в пору зрелости: прежде чем приступить к этой книге, я вспомнил свое детство и как бы еще раз заново пережил его… Сюжет повести был уже намечен, но долгое время не мог я придумать названия; искал и не находил. Где-то глубоко во мне жила еще не оформившаяся мысль, она не давала покоя. Как точнее определить время нашей юности? Какое название будет самым полным?.. И в конце концов я нашел. Годы нашего детства и отрочества определялись одним: священной народной войной, и значит, сколько бы нам лет ни было, к какому бы поколению нас ни относили, от имени всех своих сверстников, ничуть не сомневаясь, могу сказать: мы — дети сорок первого года. Так родилось название книги.
Сверстниками своими имею полное право гордиться: среди моих однокашников нет ни бездельников, ни ветрогонов. В разных концах нашей необъятной Родины выполняют они сегодня важную работу: среди них — заслуженные педагоги и директора школ, председатели колхозов, ученые, военные, агрономы и шоферы; нет и не может быть только лодырей! С юных лет научились они переживать за судьбу Отчизны, с детства привыкли печалиться горю ее и радоваться счастью.
О них, моих сверстниках, людях «среднего поколения», эта книга.
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ МАЙОР
Через весь длинный коридор пробились сквозь поднятую лаптями пыль и, косыми снопиками, встали солнечные лучи. Вот она где — спокойная, земная благодать. Здесь!..
Еще вчера мы скирдовали на колхозных полях солому, возили в большущих тяжелых мешках картофель; еще сутки не миновали, как вытолкан был в последний раз из оглобель упрямый бык, и надо же — совсем другая жизнь! От прежней, деревенской, остались только памятки: несмываемые дегтярные полосы под ногтями, усики ячменя, впутанные в грубую нить вязаных носков, да сантиметровые мозоли на ладонях. Мозги у нас у всех — застывшие, гладкие, их не трогали уж месяца, наверное, четыре. Впрочем, две-три глубокие извилины можно отыскать. Самая главная в них мысль — о войне, о страшной, кровавой, такой трудной… для всех, кто жив, для всех, кто вокруг… Фронту нужен хлеб. И мы, подростки, кто на время, а кто и навсегда безотцовщина, должны убирать его с полей и доставлять на приемные пункты заготзерна. Мы это делаем вот уже три года подряд — три знойных, очень веселых прежде лета… Во второй извилине — мысль о еде. Острая, беспокойная! Где бы, когда бы ни нашел один из нас кроху пищи, он должен съесть его не медля, заглотать и переварить, чтобы было на чем работать для далекого фронта и близких сестер и братьев. К слову, на земле нашей всегда найдется, что поесть или хотя бы пожевать… Едешь, скажем, на возу со снопами — растирай в ладонях колоски, жуй зерна, перебивай стон желудка; сыт не будешь, да и с голоду не помрешь! На лесных полянах растет земляника, у воды — дикий лук-порей, на склонах холмов можно отыскать съедобные корешки — все идет в пищу. Пройдешь мимо амбара, так захватишь невзначай гороху, ссыплешь в карман и сосешь помаленьку целый день… Лебеда, крапива, ботва молодой картошки годятся на зеленый супец; горяченькое — это здорово! Природа худо-бедно, да все ж прокормит своих детей, не даст им пропасть от злой голодухи.
А сегодня первое сентября — и третья по счету военная осень. Мы, повесив за спину немудреные пожитки, явились сюда на учебу; но только кто ж это придумал? Кто разлучил нас, подростков, с колхозными, упрямо сопящими быками, кто лишил нас знакомого запаха дегтя, жнивья и вспаханной земли, кто оторвал нас от голубоватых, за пашнею, лесов и от самой пашни, укутанной в синий дымок костра, в котором подгорела печеная картошка? Мы пока не знаем…
За прошедшее лето все жилистыми стали, мускулистыми, слишком даже подвижными, — энергии, видать, много, а девать ее некуда. Конечно: гороху налопались, картошечки молодой, затирухи на свежей ржи, на овине сушенной, жерновами молотой, на воде замешанной — объеденье! Потом мешки эти тяжеленные; пока их таскали, вот и накачали мускулы, теперь изнутри распирают… Ребята лет по пятнадцати, растрепанные, малость заспанные с непривычки; ну, сегодня вроде никто и не умывался: мол, что за дела, ведь вчера только в баню водили!.. Носятся, топочут по коридору. Вон, в том углу, ребята Балтаси́нского района, деревня Нижняя Кня. Все в одинаковых полотняных онучах, новеньких лаптях, так и поскрипывают на один манер. А рядом — их близкие соседи, из деревни Карадува́н, там все в синих душегрейках, и каждый хрустит морковью. Арского района, из деревни Мурали́ — самые бойкие, роются с независимым видом в карманах, ищут махры хоть на одну закрутку, между делом успевают и подраться: шустряки! Ходят с раздутыми ноздрями, будто скаковые лошади, рысаки племенные… Звонок звенит, первый звонок учебного года, однако никто и в ус не дует — видно, потому, что нет еще усов, в которые дуть можно; короче, на урок идти ребятня вовсе не думает.
Вдруг кто-то из «старичков»-старшекурсников громко прошипел одно только слово: «Завуч!» — и шмыгнул в свой класс. Вслед за ним ринулись и другие. Коридор наполовину опустел, будто ток электрический по нему прошел; прежде чем мы успели сообразить, в пыльном облаке блеснули круглые стекла очков. Мозги все-таки пришли в движение. «Ага, значит, вот этот очкарик — завуч», — додумались мы, сделав некоторое усилие. А два блестящих круглых стекла двигались в это время к нам и словно гипнотизировали: ноги сами потащили в классную комнату, головы волей-неволей направились туда же… И вмиг повисла невиданная тишина, все оцепенели в скованном ожидании… Я украдкой оглядел ребят. У муралинских мала́ев [1] , догадавшихся все же стянуть шапки, лица были распаренно-красные, как после бани. В эту секунду распахнулась дверь классной комнаты, и в проеме блеснули те самые сдвоенные стекла. Сюда! К нам идет! Мозги заработали на полную катушку: «Но почему? Что, мы очкариков не видели? Это мы-то? Да мы для фронта хлеб заготовляли, мы…»
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
Обложка книги
- Название: Мы — дети сорок первого года
- Автор: Мухаммет Магдеев
- Жанр: prose
- Издательство: Детская литература
- Год: 1981
- Город: Москва
- ISBN: нет данных
- Рейтинг: 3/5. Голосов: 5
- Избранное: Добавить в избранное
- Отзывы: Читать комментарии
- Ваша оценка:
Во многом автобиографическая повесть об учащихся педучилища, вчерашних сельских школьниках. Автор впервые выступает в детской литературе.
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
— Шапки снять!
Дзенькнули окна, у кого-то из-под парты выкатилась четвертинка с припасенным молоком, белая, будто, скажи, от испуга…
Тишина, кажется, все уплотняется… Из окна видно желто-серое поле вдали; на горизонте, там, где оно сливается с небом, по всей линии сидят группами тугие аккуратные копешки. Высоко-высоко в ярко-синем небе парит какая-то птица — наверное, ястреб… А как здорово было ехать на возу со снопами и распевать протяжно, в лад с неторопливой поступью быка… Сидишь тут, как горошина в стручке, шевельнуться боишься!
Очкастый вынул из кармана большую, с ручкой и частыми зубьями расческу, поправил длинные волосы. Потом снял очки и долго протирал их белым носовым платком. Без очков он показался нам еще суровее — вот так же привыкнешь к взнузданному коню, а без узды и подойти-то к нему страшно! Сейчас, кажется, укусит…
— Я, ребятки, буду у вас преподавать русский язык, — начал свою речь очкастый. — Пока еще поговорим по-татарски, но постепенно перейдем — на занятиях, конечно, — на русский язык…
Ну-у, для нас это не новость! Подумаешь, на русском языке будем говорить! Нам об этом с пятого класса еще талдычут, толку до сих пор никакого не было. А ты, очкастый, если будешь сильно воображать, можешь и на войну отправиться, а что? Фигура у тебя молодецкая, голос вон как из трубы, замечательный такой майор выйдет, честное слово!..
— Мне шестьдесят четыре года, — продолжал очкастый низким и звучным голосом, словно разгадав наши мысли. — Но мне еще хочется увидеть вас культурными грамотными людьми. Будете прилежно изучать русский язык до окончания училища — не пожалеете. Я сам татарин, из Москвы правда, но когда я слышу в поездах, на пароходах или где бы то ни было, как ваши земляки коверкают русские слова, мне прямо-таки плохо делается. «Брач с вареньем чай пьют», — как скажут такое, я от стыда готов под землю провалиться. Поэтому первый наш урок начнем с очень легкого задания. Вы должны написать два столбика слов, в каждом столбике — по пять, ясно? В первом столбике будут слова на букву «б», во втором — на «в». Вот тогда мне станет ясно, кто из вас знает русский язык, а кто — нет…
Носы зашмыгали, перья зашуршали, все углубились в работу. «Легкое» задание на деле оказалось довольно-таки мудреным… Над партами подымался горячий воздух; у кого-то с треском сломалось перо, у другого пролились чернила — прямо третьему на новые штаны, четвертый, посапывая, взирал на испачканную тетрадку…
В великих творческих муках родилась наконец у всех эта пара столбиков слов. Очкастый начал прохаживаться между рядами. Он брал в руки чью-либо тетрадь, просматривал ее, и выражение лица у него все время менялось. К примеру, одни тетради он проглядывал очень быстро, с восклицаниями «Так-так!» или «Ага», а потом спрашивал:
— Из какой школы? Кто был учителем?
Другие он кончиками пальцев ухватывал за самый уголок, отводил руку в сторону, словно чувствуя к ним непреодолимое отвращение, и кривил рот; однако проделывал все это молча. Хозяин же тетрадки виновато пыхтел и клонил вниз тяжелую голову…
— Фамилия?
Вновь дзенькнули стекла окон. Муралинский в синеватых выцветших портках с черными заплатами на коленях медленно поднялся из-за парты. Он был отчетливо бледен, будто обреченный на смертную казнь. Минут двадцать всего назад малай этот лихо носился по коридору, толкая и топча всех, кто попадался ему на пути.
— Зарифу́ллин… — прошептал он, пряча подбородок в круглый воротник бешмета.
Очкастый больше вопросов не задавал. Он разжал пальцы — и зарифуллинская неряшливая тетрадь шмякнулась обратно на парту; преподаватель в тот же миг, достав из кармана давешний белый носовой платок, принялся с необыкновенной тщательностью вытирать свою руку. Он так серьезно это проделывал, что весь класс, как завороженный, уставился на него, — словно на тетрадке Зарифуллина пластами лежали микробы, и вот они все прилипли к руке очкастого. А микробы эти будто бы страшно злые, будто бы они… эти, как его… болезнетворные…
…Вот так победил нас учитель русского языка, он же завуч. Не кричал, не дрался, даже не высказал ни единого упрека, а все же победа его была полной и очевидной.
В деревенской школе мы привыкли своевольничать, да оно и понятно: мужчин-учителей там не было, одни женщины… Такие же, как мы, голодные, в холодных избах, дровишек — печку затопить — и тех нету… А мы храбрились перед ними: мол, погодите, может, еще и нас на войну заберут, одни останетесь! И, по праву заместителей настоящих мужиков, некоторые из нас уже покуривали, ходили в школу когда захочется, а то и вовсе бросали учебу. После такой вольницы нам, конечно, нимало не понравилось, что московский татарин установил над нами твердую власть — на перемене самые недовольные пытались храбриться:
— Ну-у, поду-умаешь, не таких в бараний рог сгибали, еще посмотрим!
— А у нас-то как было, вот слушайте… Вреднее этого в сто раз химию преподавал один, ого! Бац! — ему в лоб из рогатки один парень. После этого как шелковый стал…
— А у нас было…
— А в нашей деревне…
Ребята шумели, ярились, но, наверное, каждый уже понял: все это — попусту, все равно что после драки махать кулаками. Прекрасно знал об этом и Зарифуллин, потому он не вмешивался в разговоры, стоял молча у окна, глядел на далекие, по горизонту, копешки…
СИСТЕМА КРОВООБРАЩЕНИЯ ЧЕРНОГО ТАРАКАНА
Аркя́ша Пермяков парень-то русский, его по-настоящему, наверное, Аркадием звали. Поначалу… Ну, а поскольку жил он с рождения и до сих пор безвыездно в татарской деревне, то и превратился в Аркяшу; Аркяша, и все тут! Ничем он от нас и не отличается, по-русски даже говорит ничуть не лучше, потому как родители его, тоже всю жизнь проживавшие среди татар, объясняются исключительно на татарском языке. Аркяша одет точь-в-точь как мы: бешмет на нем с брезентовым верхом, на ногах крашеные подшитые валенки, и все отличие его — в русской фамилии.
Отец его, Иван Пермяков, — деревенский ветеринар. Впрочем, у нас в народе такого слова — «ветеринар» — и нету, а называют его «лошадиный брач». Он, может, козу твою захромавшую вылечит и корове отелиться поможет — а все одно его, Пермякова то есть, «лошадиным брачом» прозывают. Говорили по деревне, будто Аркяша после седьмого класса поедет учиться в город на такого же лошадиного брача, но вышло по-другому: наверно, Аркяше показалось лучше стать учителем — учитель, брат, это важный человек! — и поехал он вместе с нами в педучилище. Темный пока Аркяша, как и мы, ничуть не светлее, но вдруг отличился очень. Где? А на уроке русского языка.
Был этот урок вторым по счету, и мы думали, что сейчас-то и начнется самое противное и скучное: разные там подлежащие да сказуемые, которые никак не желают отыскаться, правила, которые никогда не запомнить, и все такое и тому подобное. Оказалось, однако, ошиблись мы. А было вот как.
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
Обложка книги
- Название: Мы — дети сорок первого года
- Автор: Мухаммет Магдеев
- Жанр: prose
- Издательство: Детская литература
- Год: 1981
- Город: Москва
- ISBN: нет данных
- Рейтинг: 3/5. Голосов: 5
- Избранное: Добавить в избранное
- Отзывы: Читать комментарии
- Ваша оценка:
Во многом автобиографическая повесть об учащихся педучилища, вчерашних сельских школьниках. Автор впервые выступает в детской литературе.
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать
— Вы, ребятки, дети колхозников-крестьян, — повел свою речь московский татарин, по нашему «Очкастый». — В недалеком будущем многие из вас станут учить деревенских ребятишек. Поэтому и не помешает вам познакомиться с некоторыми словами, без которых в деревне очень трудно обойтись. И еще запомните: слова, которые мы вместе с вами сейчас запишем, знает не каждый русский, особенно тот, кто, например, живет в городе. Ну, допустим, как у вас, в татарской деревне, говорят о коне красноватой масти?
Вопрос этот для нас — прямо пустяк.
— Кызы́л туры́! — кричим мы, перебивая друг друга.
— А желтый конь?
— Сары́ туры!
— Черный?
— Кара́ туры!
— Понятно. Теперь скажите, как все это будет по-русски?
Мы озадаченно пыхтим. Альтафи́, который из Муралей родом, обернувшись ко мне, шепчет и щурится по-дурацки:
— Конец нам, парень, во́ вляпались! Здесь же этих готовят… коновалов…
Но ответить ему я, кажется, не успел, потому как учитель завалил нас целым ворохом новых вопросов:
— А как будет по-русски «бекель» [2] ? А «бекель йоны» [3] , скажем? Не знаете? Ну да не мудрено — русские, и то не все знают! Тогда запишите…
Вот на этом уроке Аркяша здорово отличился — сумел правильно ответить на все вопросы учителя. Московский татарин даже похвалил его: «Ай да Пермяков! Боек, шустер, молодца, как говорится, по обличью видно!» Аркяша так и засиял, будто он и впрямь молодец. Мы же, шмыгая от удивления носами, списывали с доски незнакомые слова. Оказывается, если у двух коней одинаковой масти разного цвета хвосты и гривы, они по-русски и называются по-разному; вот это да! Новых названий хватало даже на татарском — к примеру, кони, как выяснилось, по масти разделяются на таких, какие нам вовсе до этого были неизвестны. «Кола́», скажем, или еще «алмачуа́р»… [4] Видали? И откуда он только все знает, московский-то, городской человек? Скажешь, сам лошадиным брачом работал. А может, и вправду лошадиный брач, а? Во время войны ведь все перепуталось, теперь не поймешь: был человек ветеринаром, а потом, глядишь, учителем стал. Вон начальник лесхозовской почты, шестидесятилетний Иван Георгиевич, преподает же нам основы рисунка, правильно? Да что там! Завхоз училища Исмаги́ль-абзый [5] зоологии нас учит, вот ведь какие бывают чудеса!
И мы твердо решили, что московский татарин не иначе как бывший лошадиный брач; особенно на этом настаивал Альтафи. Недаром, мол, он еще на первом уроке разорялся: татары, мол, говорят «брач», у меня, мол, душа от этого страдает… Понятно, раз его самого касательно, тогда, конечно, страдает… Одно только не сходилось: лошадиные брачи внешне всегда были очень неказисты. Пермяков наш, к примеру: на плече у него день и ночь толстая вонючая кожаная сумка, сам небрит и пропитан сильным запахом дегтярного лекарства, а также, конечно, устойчивым запахом чеснока… Ходячий букет в сапогах и кожаной фуражке. А этот? Черт его знает!..
Аркяша, который сильно прославился на уроке русского языка, в тот же день неожиданно погорел по двум сразу предметам.
Сначала — на рисовании, у того самого лесхозовского Ивана Георгиевича.
Иван Георгиевич был человек почтенный. Он помнил, как открывали в наших краях первые земские больницы и почтовые отделения, а на одном из уроков очень обстоятельно рассказал нам историю бывшего местного помещика и описал его имение; рассказывал также, как работали до революции эти самые земские больницы и другие подобные учреждения. Сам он учился когда-то в гимназии, потом прослушал курс в институте и пошел по линии почтовой; отец его был потомственный дворянин. Услышав про это, мы здорово удивились и даже растерялись, один только Альтафи быстро опомнился; выражая свое возмущение, он громко, на весь класс, проговорил:
— Эксплуататоры… Гниль из бывших, тьфу!..
Аркяша присоединился и тоже сказал:
— У дас, здачит, сыд побещика преподает. Вот так иттересдо! — У Аркяши, надо заметить, нос почти всегда заложен, потому он себя не утруждает произношением носовых, а так, через «д» и «б», и шпарит.
Сын помещика, однако, ругаться в ответ не стал и вообще на возгласы из класса никак не отозвался; он просто поставил на стол тумбочку и велел всем нарисовать ее у себя в альбомах — для того, мол, чтоб определить, кто из нас самый способный. Ну, мы чего только не наворотили на бедной бумаге, как только она вытерпела… А этот старик тоже придумал: тумбочку! Дал бы задание на вольную тему, и все тут. У нас в деревне учителя всегда так делали, и никаких тебе тумбочек, все ясно-понятно. Кто рисует петуха, кто зайца, а кто, например, опавший осенний листик.
Когда мы закончили с тумбочкой, Иван Георгиевич, будто выведав наше сильное желание, и вправду велел рисовать на свободную тему. Аркяша как раз на этой самой свободной теме и погорел.
…Урок шел своим ходом. Каждый что-то делал, усиленно ширкая карандашом или резинкой, оборачиваясь время от времени к ближайшему соседу или глубокомысленно устремляясь взором в потолок. Одни все еще сочиняли, другие уже раскрашивали свои творения купленным еще до войны и израсходованным наполовину цветным карандашом — при этом больше цвета уходило на язык, чем на бумагу. Иван Георгиевич ходил по классу и не пропускал ни одной парты; все работы он оценивал исключительно по достоинству…
Редкие, обесцветившиеся волосы Ивана Георгиевича расчесаны на косой пробор и напомажены, густые еще усы разделены прямо под носом надвое, в прогале блестит красная губа, и когда он говорит, то становится похожим на зайца, жующего морковку. Одежда его стара, но очень опрятна; на занятия он приходит с черной «бабочкой», собственноручно сделанной из широкой шелковой ленты. Иван Георгиевич несколько сутул и приволакивает ногу; о греческом и римском изобразительном искусстве расказывает с восторгом. К нам, невзирая на лапти и заплатанные портки, Иван Георгиевич обращается только на «вы». Альтафи даже сбивался от этого и несколько раз говорил о себе «мы». Конечно, мы же непривычные! Иван Георгиевич каждому даст полезный совет или просто скажет доброе слово…
— У вас на рисунке листок, по сравнению со стеблем, получился немного маловат, — говорит он и сочувственно прищелкивает языком.
— А петух у вас очень хорош. Только почему он без шпор? Или у вас в деревне водятся такие петухи, без шпор?
— Очень, очень красиво! Из вас в будущем может выйти настоящий художник. Но все-таки у зайцев зеленых ушей не бывает, не правда ли?
Тёмная тема
Шрифт:
↓
↑
Georgia Georgia Tahoma Arial Verdana Symbol
Сбросить
Интервал:
↓
↑
Закладка:
Сделать